Неточные совпадения
Сначала княгиня замечала только, что Кити находится под сильным влиянием
своего engouement, как она
называла, к госпоже Шталь и в особенности к Вареньке. Она видела, что Кити не только подражает Вареньке в её деятельности, но невольно подражает ей в её манере ходить, говорить и мигать глазами. Но потом княгиня заметила, что в
дочери, независимо от этого очарования, совершается какой-то серьезный душевный переворот.
Марья Степановна решилась переговорить с
дочерью и выведать от нее, не было ли у них чего. Раз она заметила, что они о чем-то так долго разговаривали; Марья Степановна нарочно убралась в
свою комнату и сказала, что у нее голова болит: она не хотела мешать «божьему делу», как она
называла брак. Но когда она заговорила с
дочерью о Привалове, та только засмеялась, странно так засмеялась.
Отец этого предполагаемого Василья пишет в
своей просьбе губернатору, что лет пятнадцать тому назад у него родилась
дочь, которую он хотел
назвать Василисой, но что священник, быв «под хмельком», окрестил девочку Васильем и так внес в метрику.
Пришлось обращаться за помощью к соседям. Больше других выказали вдове участие старики Бурмакины, которые однажды, под видом гощения, выпросили у нее младшую
дочь Людмилу, да так и оставили ее у себя воспитывать вместе с
своими дочерьми.
Дочери между тем росли и из хорошеньких девочек сделались красавицами невестами. В особенности, как я уж сказал, красива была Людмила, которую весь полк
называл не иначе, как Милочкой. Надо было думать об женихах, и тут началась для вдовы целая жизнь тревожных испытаний.
Жаль, что ты одним [днем?] не застал Михаилы моего в Нижнем. Он и жена его очень полюбили Аннушку. Он мне говорит, что мою Нину считает и
своею!.. [М. А. Дорохова
называла Ниной
дочь Пущина в память
своей покойной
дочери.]
Поднялся в доме шум и гвалт, повскакали
дочери из-за пялец
своих, а вышивали они серебром и золотом ширинки шелковые; почали они отца целовать, миловать и разными ласковыми именами
называть, и две старшие сестры лебезят пуще меньшой сестры.
О прочих членах семейства сказать определительного ничего нельзя, потому что они, очевидно, находятся под гнетом
своей maman, которая дает им ту или другую физиономию, по
своему усмотрению. Несомненно только то, что все они снабжены разнообразнейшими талантами, а
дочери, сверх того, в знак невинности,
называют родителей не иначе, как «папасецка» и «мамасецка», и каким-то особенным образом подпрыгивают на ходу, если в числе гостей бывает новое и в каком-нибудь отношении интересное лицо.
Но последнее время записка эта исчезла по той причине, что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с
дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для
своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе не считала себя пожилою дамою и всем
своим знакомым доказывала, что у женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей лет, а должно смотреть, какою она кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна, по ее мнению, казалась никак не старее тридцати пяти лет, потому что если у нее и появлялись седые волосы, то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но не без приятности; словом, всей
своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать, что подтверждалось даже прозвищем, которым
называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
Любя не менее
дочерей свою сестричку-сиротку, как
называл ее Степан Михайлович, он был очень нежен с ней по-своему; но Прасковья Ивановна, по молодости лет или, лучше сказать, по детскости
своей, не могла ценить любви и нежности
своего двоюродного брата, которые не выражались никаким баловством, к чему она уже попривыкла, поживши довольно долго у
своей бабушки; итак немудрено, что она скучала в Троицком и что ей хотелось воротиться к прежней
своей жизни у старушки Бактеевой.
В это время известная нам Афросинья Андревна, от которой он менее скрывал
свое беспокойство, состоявшее существенно в том, что невестка опять родит
дочь, рассказала как-то ему, что проезжая через Москву, ездила она помолиться богу к Троице, к великому угоднику Сергию, и слышала там, что какая-то одна знатная госпожа, у которой все родились
дочери, дала обещание
назвать первого
своего ребенка, если он будет мальчик, Сергием, и что точно, через год, у нее родился сын Сергий.
Наконец, прочитав собственными глазами письмо сына и убедясь, что дело не подлежит сомнению, огорчился не на шутку; отменил приготовленное крестьянам угощение, не захотел сам писать к невестке и сыну, а велел только поздравить роженицу с животом и
дочерью, да приказал
назвать новорожденную Прасковьей в честь любимой
своей сестры Прасковьи Ивановны Куролесовой.
— А разве от этого тебе будет легче, — отвечал Кирша, устремив смелый взор на боярина, — когда единородная
дочь твоя зачахнет и умрет прежде, чем ты
назовешь знаменитого пана Гонсевского
своим зятем?
Юрий стал рассказывать, как он любил ее, не зная, кто она, как несчастный случай открыл ему, что его незнакомка —
дочь боярина Кручины; как он, потеряв всю надежду быть ее супругом и связанный присягою, которая препятствовала ему восстать противу врагов отечества, решился отказаться от света; как произнес обет иночества и, повинуясь воле
своего наставника, Авраамия Палицына, отправился из Троицкой лавры сражаться под стенами Москвы за веру православную; наконец, каким образом он попал в село Кудиново и для чего должен был
назвать ее
своей супругою.
Жена Долинского живет на Арбате в собственном двухэтажном доме и держит в руках
своего седого благодетеля. Викторинушку выдали замуж за вдового квартального. Она пожила год с мужем, овдовела и снова вышла за молодого врача больницы, учрежденной каким-то «человеколюбивым обществом», которое матроска без всякой задней мысли
называет обыкновенно «самолюбивым обществом». Сама же матроска состоит у старшей
дочери в ключницах; зять-лекарь не пускает ее к себе на порог.
— Ты мерзкая и негодная девчонка! — воскликнула она (в выражениях
своих с
дочерью госпожа Жиглинская обыкновенно не стеснялась и
называла ее иногда еще худшими именами). — У тебя на глазах мать может умирать с голоду, с холоду, а ты в это время будешь преспокойно философствовать.
Во-вторых, и главное, представьте себе, что он выберет девушку или, еще лучше, вдову, милую, добрую, умную, нежную и, главное, бедную, которая будет ухаживать за ним, как
дочь, и поймет, что он ее облагодетельствовал,
назвав своею женою.
Очевидно, что это место давно понравилось еще моему дедушке и что он засадил его деревьями задолго до рождения меньшой
своей дочери Евгеши, как он
называл ее, потому что деревьям было лет по пятидесяти, а
дочери — тридцать пять.
— Вот тут зато и вышла целая история. Да, я ужасно жалела, что я взяла туда с собою моих
дочерей. Тут он снял
свой зонтик; она закричала: «ах!», он закричал: «ах!», он затрясся и задрожал; она упала, а этот ее зверь, этот проклятый гернгутер-то, взял ее в охапку, выбежал с нею на двор и уехал. Каково, я тебя спрашиваю, это перенесть madame Риперт? Согласен ли ты, что ведь это можно
назвать происшествием?
— Стуит, мама моя, стуит, — отвечала старушка,
называя дочь своей матерью.
Перечисляя федоровских гостей, с которыми мне впоследствии приходилось часто встречаться, начну с дам. Старики Префацкие нередко отпускали гостить к брату двух
дочерей своих: старшую Камиллу, брюнетку среднего роста с замечательно черными глазами, ресницами и бровями, с золотистым загаром лица и ярким румянцем. Это была очень любезная девушка, но уступавшая младшей
своей сестре Юлии, или, как ее
называли, Юльце, в резвой шаловливости и необычайной грации и легкости в танцах.
В воскресенье утром она повезла его в институт, где учились ее старшие
дочери, потом к теткам на Дворянскую улицу, потом к
своей пансионской подруге, madame Гирчич. Буланина
называли «его превосходительством», «воином», «героем» и «будущим Скобелевым». Он же краснел от удовольствия и стыда и с грубой поспешностью вырывался из родственных объятий.
Цыплунова. Я поблагодарила ее за расположение к нам и сказала, что очень рада
назвать ее
своей дочерью и что пришлю тебя к ней.
Она до того приучила себя не давать воли
своим чувствам, что даже стыдилась выказывать страстную любовь
свою к
дочери; она ни разу не поцеловала ее при мне, никогда не
называла ее уменьшительным именем, всегда — Вера.
Чувствительная, добрая старушка, видя неутомимость
дочери, часто прижимала ее к слабо биющемуся сердцу,
называла божескою милостию, кормилицею, отрадою старости
своей и молила бога, чтобы он наградил ее за все то, что она делает для матери.
Разумеется, успех (понимая его в нашем смысле) не соответствовал желанию и значительной денежной трате, потому что не только трудно, но почти невозможно было затащить в такую отдаленную глушь хороших учителей и учительниц; учительницы, или мадамы, как их тогда
называли, были необходимее учителей, потому что в семействе Болдухиных находилось пять
дочерей и четверо сыновей; но все братья были дети, были почти погодки и моложе
своих сестер.
Варвара Михайловна очень была довольна, что отбрила хитрого хохла (так она его всегда
называла), который осмелился предложить
свое покровительство ее
дочери и хотел вмешаться в семейную жизнь будущих молодых.
Петр Васильич воспользовался восстановившеюся тишиной и представил Бориса Андреича хозяевам. Хозяева объявили в один голос, что очень рады новому знакомству; потом Калимон Иваныч представил Борису Андреичу
своих дочерей,
называя их Поленькой и Эменькой. В гостиной находились еще две женские личности, уже немолодые: одна — в чепце, другая — в темном платочке; но Калимон Иваныч не почел нужным познакомить с ними Бориса Андреича.
Ведь она не знает, что князь Георгий, в
свою очередь, разыскивает ее и готов
назвать дочерью.
— Вы в
своем показании утверждали, — сказал ему князь, — что самозванка перед вами неоднократно
называла себя
дочерью императрицы Елизаветы Петровны. Решитесь ли вы уличить ее в этих словах на очной ставке?
«Сударыня! Я извиняюсь за мое непрошеное вторжение, но Я никак не ожидал, что встречу вас здесь. Усерднейше извиняюсь, что Я никак не ожидал, что этот чернобородый чудак имеет честь
называть вас
своей дочерью. Тысячу раз прошу прощения, что…»
Доманский смутился. Но, несколько оправившись и придя в себя, с наглостью «отрекся от данного прежде показания, утверждая, что никогда не говорил при следствии приписываемых ему фельдмаршалом слов». Наглость поляка вывела князя Голицына из терпения. Он грозил ему строгим наказанием за ложь, но Доманский стоял на
своем, говоря, что никогда не слыхал, чтобы графиня Пиннеберг
называла себя
дочерью русской императрицы. Не было никаких средств образумить упрямого шляхтича.
Я никак не могу утверждать, что этот плевок относился непосредственно к «его превосходительству», но maman, вероятно, в виду этой случайности сейчас же нашла нужным добавить, что Лев Яковлевич очень не злой человек и имеет
свои заслуги и достоинства, а жена его Ольга Фоминишна положительно очень добрая женщина, и дети их тоже очень добрые, особенно старшая
дочь Агата, которую maman
назвала даже натурою превосходною, благородною и любящею.
А говорил он много и долго… Говорил все об одном и том же: о том, как упрекает и стыдит его при каждой встрече старик-мулла за то, что он отдал
свою дочь «урусу», [Горцы
называют русских и грузин, вообще христиан — урусами.] что допустил ее отречься от веры Аллаха и спокойно пережил ее поступок.
Евлампий Григорьевич не отстал от привычки
называть его «дяденькой» и у себя на больших обедах, что коробило Марью Орестовну. Он не рассчитывал на завещание дяди, хотя у того наследниками состояли только
дочери и фирме грозил переход в руки «Бог его знает какого» зятя. Но без дяди он не мог вести
своей политики. От старика Взломцева исходили идеи и толкали племянника в известном направлении.
Юрий Денисович действительно уехал с
дочерью и Ириной Степановной в уездный город — отчасти по делам, отчасти, чтобы дать
своим трем сорванцам, как он
называл сыновей, как следует познакомиться с новым гувернером без вмешательства старших.
Два лица, вносившие относительную жизнь в это отжившее царство, были — Екатерина Петровна Бахметьева, сверстница Талечки по годам,
дочь покойного друга ее отца и приятельницы матери — бодрой старушки, почти молившейся на
свою единственную дочурку, на
свою Катиш, как
называла ее Мавра Сергеевна Бахметьева, и знакомый нам, хотя только по имени, молодой гвардеец — Николай Павлович Зарудин, с отцом которого, бывшим губернатором одной из ближайших к Петербургской губернии местностей, Федор Николаевич Хомутов был в приятельских отношениях.
Он намерен был на ней жениться, но честолюбивый его отец, искавший в браке
своих детей не сердечных, а политических связей, повел его к венцу с Еленою,
дочерью Стефана, господаря молдавского (перекрещенного по-нашему в воеводу Волошского, почему и
называли ее у нас Еленой Волошанкой).
Капитолина Андреевна Усова через несколько дней после побега
дочери явилась в «Европейскую» гостиницу, заключила в
свои материнские объятия сперва
свою «шалунью-дочь», как она
назвала ее, а затем и Савина и благословила их на совместную жизнь.
Если он теперь все откроет
своей дочери, то должен будет
назвать и настоящего виновника убийства, за которое был осужден. Захочет ли тогда Татьяна Петровна жить в доме Толстых, где она привыкла к неге и роскоши. Что может он, ее отец, предоставить ей взамен?
«Нет, — думал Егор Никифоров, шагая по знакомой дороге, — нет, этого не может быть… Эта прелестная девушка не может быть
дочерью Петра Иннокентьевича. Ей двадцать один год, но двадцать лет тому назад Толстых не был женат… Нет, она не его
дочь, хотя и
называет его
своим отцом… Ее крестный отец Иннокентий Антипович! Не ребенок ли это Марьи Петровны? Ее мать, говорит она, умерла при ее рождении, а Марья Петровна пропала около того же времени… Да, это так, это
дочь Марьи Петровны!»
Старушка Анна Александровна Сиротинина внимательно, изредка покачивая
своей седой головой в черном чепце, слушала рассказ
своей «любимицы», как она
называла Дубянскую, о ее страшном двусмысленном положении в доме Селезневых между отцом и матерью, с одной стороны, и
дочерью — с другой.
Теперь все идет… как надо для людей… de notre bord… Lydie, — она
назвала вторую
свою дочь, — est adorée de son mari…
Из этого бреда Владимир Сергеевич и Ираида Ивановна впервые узнали о серьезности чувства их
дочери к Осипу Федоровичу Гречихину, которого Полина
называла в бреду «Осей»,
своим «Осей».
Увоз первой из родительского дома Савиным, укрывшим
свою «невесту», как
называли уже Гранпа в театральных кружках под покров ее бабушки, произвел, конечно, переполох в ее семье, но отец Маргариты побаивался Нины Александровны и предпринимать что-нибудь против старушки, несмотря на настояния
своей сожительницы, не решался, даже ездить к Нине Александровне он не смел, так как старушка все равно не приняла бы его, прозевавшего и погубившего, как она выражалась, ее
дочь — мать Маргариты.
Впрочем, эту причину выставляла
своей дочери сама Ираида Ивановна, конечно, очень желавшая «Зизи», как
называла она
дочь, такой блестящей партии.
— Второй, Александр, — отвечала она, — при посредстве двух жен породнился чуть не со всеми московскими лабазниками и, наконец, женился в третий раз на женщине,
назвать которую ее настоящим именем я даже не решаюсь и которая вместе с ним сделалась жертвою
своей племянницы —
дочери польской жидовки. Какое же отношение могу иметь я к этому новому, чуждому для меня, испозоренному по судам роду князей Шестовых.
Предметом «блажи» Надежды Корнильевны, как
называл старик Алфимов чувство
своей дочери, был сын отца Иосифа — Федор Осипович Неволин.
Соломон. Она вас
называла дочерью чиновника Гориславского, а вы сами, письменно, признали меня
своим отцом. Им, этим разбойникам, только этого и хотелось. Ее засудят, лишат доброго имени.
—
Дочь… — понял старик. — Я сам думаю об этом и вполне разделяю твое мнение о Владимире: он достоин ее и я с удовольствием
назвал бы его
своим зятем, но, во-первых, надо их познакомить, и полюбит ли она его, полюбит ли он ее, разделит ли он твое мнение, что она превыше всех моих сокровищ!..
Она не договорила, не зная, что делать, бросилась к ногам Волынского, обвила их
своими руками, целовала их, рыдала, молила его о чем-то без слов. Но здесь силы вовсе оставили ее; она не могла выдержать страшной борьбы природы с желанием сохранить
дочери ее почетное место в свете; она не смела
назвать себя, цыганку, матерью княжны Лелемико… и в страшных судорогах распростерлась у ног Волынского.